Уныние и Депрессия

Притча

 

   Надолго жителям города – чувствам и эмоциям – запомнился карнавал, устроенный недоброжелательной злокозненной Завистью. Задуманная ею интрига дала возможность участникам пожить под чужой маской в мире тайн и авантюр, когда смешались реальный мир и фантазия. И не нашлось никого, кроме покинувшей бал-маскарад Любви, кто бы отказал себе в удовольствии немного расслабиться, примерить другие непривычные чувства и закружиться в бешеном ритме карнавальной вседозволенности, ощутить себя немного сумасшедшим, повеселиться так, чтобы не краснеть за какие-то свои эмоции, поступки, мысли и слова. А когда уже исчезли нерешительность, скованность, неуверенность, весёлое распутство, сбивая с толку, позволило шагнуть за рамки приличия, увлекая в приключения и флирт, очень скоро перетасовав прежде сложившиеся пары.

   На ту пору Шёпот и Меланхолия только поженились и неохотно согласились прервать уединение медового месяца. Однако феерическая возбуждённая атмосфера карнавала стремительно увлекла и их, а потом и коварно подшутила над молодожёнами.

   Упустив из виду супругу, Шёпот, не тратя времени даром, в костюме балагура приник к ушкам увлёкшей его очаровательной насмешницы, под маской которой скрывалась пленительная Лень. И вот они уже в поисках укромного местечка в оранжерее ненароком потревожили опередивших их Меланхолию и Сон, которых и вовсе невозможно было узнать под овладевшими ими масками страсти и азарта.

   Случившийся карнавальный вихрь оставил заметный след в судьбах многих чувств и эмоций. Завязавшийся роман, возможно, и дольше бы забавлял Меланхолию, только вот неожиданная беременность громом повергла в шок и погрузила в уныние.

   От любящего супруга не укрылась её удручённость. Но узнав причину, Шёпот был шокирован и уязвлён приключением жены. И хотя сам был не без греха – у него случилась интрижка с Ленью, всё же решил удалиться, пока раскаявшаяся супруга не разрешится от бремени.

   Уныние – дитя карнавала – появилась как укор для Меланхолии. Даже добрые участливые приятели сочувственно отводили порицающие взгляды, но при всём при том не придерживали осуждающие языки. Покровительство Зависти помогло скоро пристроить малютку в приют, где под попечительством монахинь росли такие вот нежеланные дети. А Шёпот и Меланхолия через некоторое время вообще уехали из этих мест, постаравшись навсегда забыть злополучный карнавал.

   В укрытом от мира монастырском приюте малышка Уныние и провела детские годы. У неё не было подруг. Она сторонилась всех. Разве что привратница Жалость иногда выслушивала её грустные рассказы о будничных переживаниях, сновидениях, пессимистические мечтания.

   Правда, и Сон время от времени навещал обиженную судьбой незаконную дочь, пробовал развеять её удрученность и печальное настроение обещаниями грядущих радужных перспектив возможного замечательного будущего. Только это случалось всё реже, потому как многочисленные знакомые постоянно посягали на его время и внимание. Наступившее взросление не привнесло ярких красок в продолжавшуюся будничную серую жизнь Уныния.

 

    Девушка не собиралась принимать постриг в монахини, как другие воспитанницы. Ей не понятны были ни их сосредоточенные на молитве лица, ни радостные ожидания причастия, адвентов, рождественского праздника, ни любовь в глазах, обращённых к алтарю, ни восторг от песнопений, псалмов, хоралов.

   Всё вокруг казалось серым и сумрачным. Угрюмость, недоверие, обидчивость не давали возможности радоваться игре солнечных лучей в витражах часовни, бездонной лазури голубого неба, белоснежным шапкам окружающих альпийских гор, ярким краскам монастырского цветника, звонкому смеху молодых послушниц, мешали увидеть доброту в глазах настоятельницы и монахинь. Как тут ощутить присутствие и ласковое участие Бога в её жизни? Копились обиды на судьбу, на зависимость от уставного распорядка, на укрывающие от внешнего мира сумрачные монастырские стены. Всё это взращивало досаду, недовольство, осуждения всех и вся и влекло в искушение прекословия. Но Уныние оставалась жить там, так как не было куда идти, да и вообще, желания что-либо менять в своей жизни. Она уже давно исполняла работу привратницы, но даже возможность разглядывать жизнь за воротами монастыря не вызывала у неё интереса.

   Однажды мимо ворот проехал экипаж, в котором привратница углядела красивую молодую особу. Что-то в незнакомке так привлекло Уныние, что она просто вышла за монастырские ворота и отправилась следом. Дорога привела к давно пустовавшему старинному замку. Молодая женщина оказалась его наследницей. Удивившее появление незнакомой девушки из соседнего монастыря, рассказанная ею история жизни тронули хозяйку замка Депрессию. Неожиданно для самой себя она пригласила девушку в компаньонки.

 

   Депрессия – дочь Страха и Хандры, с детства укутанная опасениями и ожиданием непредвиденных обстоятельств, выросла не столько в родительской любви, сколько в переживаниях внутренней опустошённости, растерянности. Она унаследовала от дальней родственницы этот замок в глухомани, где мечтала укрыться ото всего: прежней жизни, сердечных ссор и неурядиц, вероломных друзей и докучливых близких.

   Депрессия давно заметила, что общения всегда добавляли

подавленности и удручённости. Оттого она и избегала вступать в новые отношения. И была удивлена собственному предложению, сделанному неожиданно появившейся девушке.

   Так и случилось. Они просто не могли не сблизиться, так как обе оказались схожи характерами, подозрительностью, уязвлённостью, разочарованием, горечью нереализованных судеб. Им было о чём говорить подолгу, а потом слезами поливать несбыточные мечты и надежды израненных душ, всякий раз убеждаясь в оправданности опасений. Обеим нередко приходило на ум – уйти от отчаянных переживаний в другой, возможно, совершенный неведомый мир, казавшийся им более надёжным и свободным от обид и удручённости.

   А ведь каждая была для другой тем зеркалом, в котором можно при желании углядеть все черты характера, уродливо искажающие их существование. Однако желания-то и не возникало. А стало быть, и подсказки чем помочь себе, что изменить – не получить. Но ни та, ни другая, даже не пробовали выбраться из пелены собственных чувствований, всё больше увязая в апатии и безысходности, находя подтверждение неизменности уготованной им судьбы. Понемногу печаль снедала их сердца, сокрушала силы души каждой, доводя до крайнего изнеможения, порождая ещё большее недовольство, раздражительность, отчаяние, не оставляя никаких надежд.       Горечь от обиды на жизнь лишь подслащивалась убеждённостью в правоте разочарований, хандры и пессимизма…

   Да возможны ли с депрессией и унынием радость, свет, разноцветье жизни?

 

Мехлюдия

 

Римма

   Римма выросла на окраине небольшого города, расположившегося вокруг кирпичного завода, продукция которого была очень востребована: повсюду отстраивались посёлки, фабрики и соседняя область, пострадавшая от сокрушительного землетрясения. Уже с десяток лет прошло, как закончилась война, но всё ещё оставалась медленно затягивающейся раной в судьбах людей.

   Не всякая семья могла похвастать наличием отцов, даже таких, как вернувшийся с войны и спивающийся дядька-самовар, не отпущенный родными в дом инвалидов, или их отец, иссушённый пребыванием в трудармии, куда с начала войны были собраны те же советские граждане только немецкой национальности, чьи семьи были депортированы в Сибирь, или младший брат их деда, обгрызенный туберкулезом в сибирских поселениях, откуда только после войны было разрешено советским немцам переезжать в Казахстан или в Среднюю Азию. Родители, достаточно побывавшие в жерновах судьбы, ещё находились под надзором комендатуры, когда поженились. Мать долго не могла забеременеть. И лишь через несколько лет после мучительных хождений по знахаркам почти одна за другой родились дочки. Детей тайно окрестили, правда узнали они об этом только спустя пару десятков лет.

Родители были скупы на информацию, жизнь научила недоверию к судьбе, окружению, властям.

   Дети росли в многонациональном окружении, не зная ни истории рода, ни истории своего народа-изгоя, в полном доверии к идеологии и политике Родины.

   Казалось бы, сёстрам одинаково доставались ласковость измотанной работой и постоянными женскими недомоганиями матери, забота вечно занятого добыванием денег на стройках отца, доброта не баловавших излишним вниманием суровых деда и бабушки. Одежда и обувь практически одинаковая, как и игрушки, школьные принадлежности приучали к правилам жизни в коммуне. Но у старшей дочери, лицом в мать, больше материнской усталости от догляда за сёстрами и хозяйством, недовольства. У средней – отцовские поджатые губы и пессимизм, густая завидная шевелюра, унаследованная от деда, зависть и обиды от того, что всё окончательно донашивает после старшей сестры. А у младшей – доставшаяся улыбка матери и синие глаза отца, затмевавшие любой величины банты и новые наряды. К тому же две старшие уже ходили в школу, и полдня с матерью уж точно принадлежали младшей дочери. Без сомнения, ей больше всего перепадало материнской любви, была постоянно на виду, под опекой.

   Римма была средней дочерью, считала, что мать не любила её. Если бы она понимала, что мать любила только как умела, многое в жизни могло сложиться по-другому. А так – она потом неосознанно перенесла опыт нелюбви матери и в свои отношения с мужем и детьми. Не могла сама любить, не научилась.

   Обычно после обеда, наскоро приготовив уроки, прихватив и младшую, девчонки вместе с соседскими ребятишками стайкой носились по их переулку, иногда без спросу наведывались и на соседние улицы.

   В тот памятный для Риммы день она, отделившись от ребячьей компании, предупредив лишь сестрёнок, отправилась проведать свою одноклассницу, которая уже пару дней не приходила в школу. И попала к обеду. Не смотря на её смущённое отнекивание, всё равно усадили за стол. Потом за разговорами с подружкой не заметила, как быстро пролетело время. Зажав в кулаке конфеты для сестрёнок, Римма помчалась домой.

   Сумерки только подступали, но неожиданно заморосило. Детвора давно уже разбежалась по домам. Пустынный проулок вдоль какого-то нескончаемого глухого забора неприятно обеспокоил. Зябко поведя плечами, она оглянулась: может, кто тоже идёт в её сторону. И увидела какого-то торопливо догонявшего дядьку. Римма испугалась возникшего нехорошего предчувствия. Страх вжал её в нишу забора, и она зажмурилась, в надежде, что прохожий не увидит её и пройдет мимо.

   Случившееся потом ум отказывался осознавать всю дальнейшую жизнь. Словно огнём, обожгла накатившая телесная боль от грубых чужих волосатых рук, грязного винного дыхания, какой-то липкой палки, шарившей в её трусиках, измазав чем-то похожим на кисель. Крик не мог вырваться из зажатого рта. А мычание кто мог услышать? Оно только мешало дышать. Кулаками с зажатыми конфетами она молотила воздух, больно ударяясь об стену. Обморок прервал ощущение ужаса.

   Злосчастная вынырнула из забытья, почувствовав острую боль от пинка под ребро. Страх не дал отреагировать её неподвижному телу, и, перескочив на насильника, погнал того прочь от бездыханного тела. Римма не осознавала, сколько прошло времени, только пылающим языком слизывала с покусанных до крови губ то ли слёзы, то ли дождевые капли. Ей казалось, что она заблудилась в страшном царстве, никто её не найдёт, и она погибнет. Она не знала, как вынырнуть из этого ужаса, как оказаться дома. Горькое уныние накрыло её, прессуя всё нутро. И всё же какая-то сила – внешняя или внутренняя – помогла девчушке преодолеть проулок, пересечь улицу и выйти к своему дому.

   Матери нездоровилось, задремала, и сестрёнки одни хозяйничали на кухне.

   Римма незамеченной проскользнула в их комнату, переоделась, слюнями оттирая сбитые коленки. Потом спрятала в сарае мокрую грязную одежду, а трусы брезгливо выбросила в уборную. Она понимала, что с ней сделали что-то гадкое недозволенное, но боялась кому-нибудь сказать об этом. При любом воспоминании краска заливала лицо. На всю жизнь осталась у неё эта аллергическая реакция на стыд. Чтобы не разрушилась психика, организм защитился пневмонией. Мать нашла мокрые грязные вещи, попеняла ей, что та бегала под дождём, оттого и простыла. Перенесённый стресс окатил жаром. Старшая сестра, увидев плачевное состояние Риммы, никому не сказала и младшей запретила говорить, что Римма убегала к подружке. Она в очередь с матерью дежурила у постели больной, пока жар не спал. Тогда уж и младшая – с куклой пристраивалась у постели сестрёнки и играла во врача, просила показывать ей горло и места, где болит.

   А болело всё: припухшие плечи, сбитые колени и пальцы, рёбра, полыхающее нутро, промежность. Словно кот мохнатой когтистой лапой хватал сердце. И Римма плакала, плакала. Плакала даже уже с сухими глазами.

   Об изнасиловании так и не узнали. Ничего уже невозможно было исправить. Оставалось лишь выживать с ощущением собственного бессилия, безысходности. Этот камень из боли, ужаса, гнева к насильнику, обиды на всех, гнобил душу девочки, выдавливал всю радость, любовь к близким. И тень от него тоже росла с годами, гася свет в душе, не оставляя места для чего-то доброго, кроме уныния и жалости к себе, которые только консервировали несчастное положение, принимая его как реальность. Уныние овладевало ею, плотно укрывая от всех радостей жизни, от близких, от возможного счастливого будущего, делая беспомощной, живущей в постоянном страхе от унижения и стыда. Никто и не догадывался о мучительном страдании – физической и нравственной боли семилетней девочки. Окружающих лишь удивляли её заторможенность, снижение успеваемости в школе, слёзы и хроническое плохое настроение. Ни с кем не могла бедняжка поделиться: ни с сёстрами, ни с матерью. На всю жизнь остались в сердце к матери одни претензии и обида, что та не уберегла её своей любовью. Ведь видела у матери и любовь, и заботы, беспокойство только о сёстрах, особенно младшей. Потому ничего подобного с теми не произошло. Только вот по иронии судьбы именно Римма потом вынуждена была пестовать немощную в болезнях и старости мать, отделённую от двух других дочек границами новых государств, бывшими прежде советскими республиками.

   У сестёр вполне благополучные судьбы: семьи, достаток, профессионально состоявшиеся. А у Риммы – неустроенная жизнь. И всё вроде бы по плану: школа, институт, замужество, дети, карьерный рост. Только от брака что ожидала – не получила. Хотя она очень любила мужа, потакала ему во всём и никогда не отказывала ему в близости. Но в её подсознании засел первородный ужас перед грубой мужской силой, который мешал получать нежное и трепетное удовольствие в порыве страсти и лишал ответной ласки. В Римме страдала, осквернённая некогда насилием, подавленная девочка. Это угнетало психическое состояние, блокировало сексуальность, добавляло душевных мук, разрушало гармонию в отношениях. Муж так и не стал по-настоящему близким, потому что интуитивно чувствовал какую-то сумрачную тайну, или завуалированную ложь, скрывавшуюся за заискивающим желанием раболепно служить ему. Всё это не давало ощущения полноты жизни, и не удивительно, что муж стал искать на стороне желаемую женскую ласку. Неминуемый развод пополнил в Римме горечь обиды и подспудную злость на себя, потерю самоуважения. Дети же добавили жизненного опыта, но не душевного тепла и любви. Римма мечтала о дочке, но родила двоих сыновей. Позже, начитавшись всякой эзотерической литературы, она заключила: видно из-за страха, что с её дочерью может случиться подобное, неосознанно предпочла быть унижаемой мужской силой ещё и виде непослушания и грубости сыновей. Она одна тянула семью, полагаясь только на себя, свою смекалку, хитрость, уверенная, что только силовым наездом на возникшую проблему можно добиться нужного результата, вырвать что-то у судьбы. Её убеждённость, что именно на них в кране кончается вода, делала и детей пессимистами.

   Вопреки её заниженной самооценке Римма была достаточно привлекательна, вызывала интерес, но всё равно избегала близких отношений. Она заранее прогнозировала самую большую опасность для себя – опять быть брошенной, униженной, с осквернённым чувством собственного достоинства. И всё же страстно жаждала привязанностей как единственное спасение от душевного одиночества, как удовлетворение глубокого чувства потребности в безопасности. Отказ от своей женской сути аукнулся климаксом к 30 годам. Стыдилась и в этом кому-либо признаться и успокаивала себя тем, что нечто похожее было и у матери, правда, как следствие голода, лишений, тяжелого труда.

   Уныние, похоже, насовсем прописалось в жизни Риммы. От него сбежал к отцу младший сын. А старший – вырос таким эгоистом, наглухо закрытым и равнодушным к материнским проблемам, страшно подумать – чужим.

 

   Приятельниц, как и знакомых, у Риммы было достаточно. Появлялись, исчезали, зачастую пропадали, как только испарялись их меркантильные интересы. Лишь единственная подруга Инна оставалась самой закадычной ещё со школьных времён. Всеми горестями-радостями делились, но тайны своей Римма так и не открыла ей. Порывалась не раз. Однако доверить свой сокровенный стыд так и не решилась. Что если эта тайна сможет разрушить связь с единственно близким человеком, который станет презирать, а потом и уклоняться от общения? Может, когда-нибудь позже и расскажет подруге. К тому же Римма заметила, что уже месяца три у Инны какое-то депрессивное состояние. Насторожили негативные суждения, пессимистический взгляд на происходящее вокруг, пристрастие к снотворным и транквилизаторам. У подруги усугубились напряжённые отношения с мужем, да и свекровь её всегда ставила Инне в вину замкнутость и отчуждённость, а все депрессивные настроения невестки полагала от лени. Ведь и правда, за этим расхожим ярлыком можно скрыть любое нежелание принимать активное участие, когда что-то не по нраву, или потерю интереса к исполнению надоевших, но необходимых рутинных дел, плохое подавленное настроение от неоправданных ожиданий, да и много чего другого.

 

Инна

   Инна то кружила бесцельно по дому, то сидела в прострации, когда возвращалась резкая колющая боль в сердце, которую снова пыталась усмирить таблетками. Ни о чём не могла думать: ни о доме, который давно следовало прибрать, ни о затеянной и заброшенной стирке, для которой собрала всё белье в машину, засыпала порошком, но так и не включила, ни о приготовлении обеда. Мясо из морозилки давно подтаяло и бурые полосы, стекая со стола, образовали лужу на полу кухни. Нарезанные же овощи лежали забытой горкой рядом с очистками. О детях вспомнила лишь потому, что не слышала их переругиваний друг с дружкой из-за частых капризов младшей дочери. Ах, да! Ведь их забрала на выходные свекровь.

   Инна прислушивалась к утихающей ненадолго боли, потому как она возвращалась всякий раз, стоило лишь вспомнить о муже. Когда она стала так болезненно реагировать? После их последней ссоры, когда увидела, как он ласково приобнял за плечи соседку, поднёсшую к мангалу кастрюлю с маринованным мясом? Да, он всегда был галантен, чем сразу её, не балованную мужским вниманием, и привлёк к себе. А эти воскресные шашлыки давно стали традицией в их доме, поводом для совместного времяпровождения с друзьями. Да нет же, остро кольнуло, когда услышала его телефонный нежный из сплошных междометий разговор с коллегой по работе. А вот дыхание перехватило до тёмных кругов в глазах, когда позже уловила его разочарованный взгляд на её обнажённую грудь, далеко не упругую как прежде. Инна попробовала вспомнить, когда последний раз он, а не она, первым выказывал желание близости. Она часто злилась на детей, которые висли на отце, оттягивая время отхода ко сну, а он словно нарочно затевал с ними возню или подолгу читал сказки, пока она, нервно покусывая уголок подушки, дожидалась в спальне. Почему детям он уделяет внимания больше, чем их матери? Заметно меньше общается с ней. Даже не упрекает как прежде в неуёмных тратах на косметику. Вот не заметил, что она поменяла цвет помады на вызывающе яркий.

   Инну всегда отличала высокая чувствительность. Особенно, если она замечала, когда те, кто много для неё значил, эмоционально отвергали или не видели потребности в сопереживании ей. Со временем она чувствовала себя всё больше в изоляции. Свекровь никогда особо не жаловала её, мирясь с выбором сына, а своих друзей как-то подрастеряла. Друзья мужа, вроде ставшие общими, тоже не проявляли особой сердечности. Наверняка, они знали о его интрижках и подсмеивались над женой-клушей.

   Закрыв глаза, она видела насмешливый взгляд мужа, жеманные улыбки соседки, укоряющий прищур глаз свекрови. Стоило бросить взгляд на тёмное окно или стеклянную дверь в зал, тут же проявлялось до черточки, до морщинки знакомое лицо мужа. Улыбающееся как когда-то прежде, когда ещё любил её. Образ ускользал, но она настойчиво извлекала его из памяти.

   Определённо у него появилась другая любимая женщина.  Инна уже давно пристально вглядывалась в лицо мужа, желая застать его врасплох, стараясь найти, что подтверждало бы её убеждённость в его измене.

   «Как часто и где они встречаются? Или та работает вместе с ним? Значит, тогда проводит с ней весь день, да и частые вечера… А может, и в командировки вместе ездят? Небось, та другая из тех свободных шалав, которым не нужна однообразная семейная жизнь с сопливыми детьми, неиссякаемой домашней работой, с вечным круговоротом бытовых проблем и подсчётом денег от аванса до зарплаты? А может, любовница, наоборот, в поисках мужа, мечтающая скорей свить гнездо, родить ребёнка?» – нет, в его карманах ещё не нашла никаких     записок, а на воротниках сорочек – следов помады. Но Инне кажется, что чует запах чужой женщины от его одежды.

   «Эта любовница, наверняка, многое позволяет ему, как пишут в книжках, чего мужчина не имеет в браке… А он сравнивает их груди, бёдра, ягодицы, шелковистость киски, а может, и остроту оргазма, активность языка, жадность припухлых губ... Надоевшая никчёмная жена всегда проигрывает сопернице в сравнении… кому она нужна?..»

   Сердце страдалицы мучительно сжималось от мысли, что и сейчас он может запросто быть с другой. Так же распластавшись под ней проводить трепетными пальцами по внутренней стороне бёдер, лаская изгиб талии, или щекоча, удерживать мышцами своего пресса хохочущую резвую наездницу. И та другая может видеть его наготу, прильнуть к его разгорячённому телу, напряжённой плоти, а потом в момент кульминации видеть пробегающую по запрокинутому лицу судорогу блаженства. 

   Фантазия Инны рисовала жёсткое порно, из тех, что некогда они просматривали вдвоём ещё до рождения первенца. Невыносимая душевная боль, мысли жалящими осами жужжали в голове, спазмы перекрывали дыхание. Несчастной казалось, что вот-вот отключится сознание. Как заглушить жгучую боль, разрывающую не только сердце, но и вообще нутро? Как вынести такое?

   «Нет, нельзя так сходить с ума, доводить себя до исступления мнимыми сценами их секса. Неужели теперь делить его с кем-то?..», – Инне хотелось ругаться грубыми матерными словами, словно от грязной брани боль станет легче. Презрение и ярость выплеснуть в лицо его новой стервы, стащить с него, покалечить... а изменнику просто отрезать такую сладостную мучительную его игрушку, чтобы он уже не мог лезть к другим бабам.

   Женщина сникла, измотанная сумасшедшими переживаниями. Небольшая передышка, прежде чем снова накатили тревога от одиночества, покинутости, от долгого отсутствия мужа, тоска по его объятьям, страх, что их больше не будет.

   Вот и опять у мужа с друзьями намечалась охота. Она уже приготовила провизии, зашила вырванный клок у спальника, поменяла стельки в охотничьих сапогах, но обнаружила, что всё осталось у вешалки в прихожей. Какая же, спрашивается, охота? Конечно, он у своей бабы. Охотничает в её владениях. О, она отлично знает его охотничий азарт – как вскинута бровь, напряжён взгляд, жёстко топорщатся усы, как покусывает губы в предвкушении победы. Инну вдруг стал разбирать смех. Мысль о себе как о большом трофее в его жизни развеселила. Она закружилась, прихватив с вешалки охотничью куртку мужа. Но тут же едкая тошнотворная мысль погнала её в спальню проверить – уменьшились ли запасы презервативов. Повертела в руках нераспечатанную пачку. Снова накрыла прежняя тоска, усиленная сумерками. Пугали собственные перепады настроения.

   Внезапно дрожь, будя желание, пронеслась по телу. Внизу живота возникший спазм вдруг заставил сжать колени. Упала навзничь, изгибаясь между подушек, ладонью крепко сжав промежность, ощущая пульсацию в упругом клиторе и прилив жара к голове. Исступленно в корчах добилась кульминации: внезапного оцепенения, а следом – волной тепло по всему телу, сопровождающееся чувством необычайного, давно позабытого сладостного удовольствия. В висках ещё пульсировал набат сердцебиения. Обессиленное тело наслаждалось добытым оргазмом.

    «Неплохо при сниженном таблетками либидо», – вяло, в полудрёме подумала Инна.

   Чувств и эмоций не было. Прострация…

   Неожиданно ворвавшаяся мысль: «Вот и обошлась без него!», – вернула в настоящий момент. Прошибло холодным потом: как ей жить без него? Как же больно чувствовать себя

одинокой...брошенной... Попыталась припомнить, что говорил муж про охоту. Она кинулась во двор в кладовку, где помимо прочего хранилось и его охотничье снаряжение. В шкафу на рогатом крюке висело ружьё.

   До чего же тягостны и непереносимы ощущения в груди. Они нарастают. Подавленная Инна уже не контролирует мысли.

   «Зачем такая жизнь?» – словно кто-то крикнул в ухо. Пульсирующую боль в висках пытается утихомирить сдавливающий голову обруч. Почему больно только ей? Пусть и ему будет больно, очень больно! О, она знает, как сделать ему больно – сделать его ответственным за разрушенную семью.

   Пылающими щеками прильнула к холодному металлу ствола. Пусть это любимое ружьё, подарок его отца, станет теперь мучительной незаживающей памятью о ней. Получится брать его потом в руки без дрожи? С прежним удовольствием разбирать и чистить его?

   «А дети?» – вдруг сверкнула мысль, и несчастная пасует перед отчётливым стремлением лишить себя жизни. Но тут же вспыхивает адски злорадное: «Пусть в глазах детей видит вечную муку и презрение за сотворённое им сиротство!.. Надо сделать его существование безрадостным! Пусть тогда живет с таким гнетущим неизбывным грузом вины!».

   Несчастная сделает так, что ему будет больно, отомстит за своё унижение. Да, она никчемная жена… никудышная мать… плохая дочь...

   Странно, что о своей матери Инна давно уже не вспоминала. Казалось, стёрлись из памяти подростка висящие как плети руки, запрокинутая на спинку кресла голова, разорённая коробка с лекарствами, злость и недоверие на лице отчима. Мать тогда откачали, но её желание оставить дочь одну с новым отцом, не могла простить. И барьер между ними сохранялся до последующей более успешной попытки. А сейчас Инна, может быть, поняла бы состояние матери, её решение. Ведь сама теперь испытывает такое же желание перестать «быть». Хотя, возможно, это не столько стремление умереть, сколько нежелание жить в таком душевном аду. Когда ощущение невыносимой беспомощности, бессилия порождает такое уныние, что хочется избавиться от него любой ценой, даже ценой смерти. И кажется, легче оборвать свою жизнь, чем продолжать мучения без надежды, что муж спасёт своей прежней душевной теплотой и поддержкой.

   Муж когда-то давно учил её стрелять. Инна пристроилась на

табурете, упёршись затылком о шкаф. Вот для чего пригодились её длинные, вызывавшие добродушные подколки у близких, руки. Она неистово целилась в своего врага – в мозг, который рисовал ей чудовищные картины измены, законсервировавший, все гневные и злобные сказанные в запале ссоры слова. Ведь если целиться в сердце, захваченное обидой в железное кольцо, – можно промахнуться. Усмехнувшись, вспомнила, как недавно в конвульсиях сжимала колени в страстном желании оргазма. Теперь же просто стиснула коленями приклад ружья. Сумеречное состояние сознания… безысходность… учащённое сердцебиение... решимость...

   Кто теперь поручится, что это Инна, а не депрессия ловко примостила меж колен ружьё, придерживая пляшущий ствол, пока дуло не упёрлось в межбровье, и нажала на курок. За мгновение до залпа, громом, разорвавшим жизнь, бедняжка ещё услышала перекрывший всё крик души, пытавшийся пробиться к затуманенному больному разуму и остановить чудовищное действо. Душа пыталась помешать, отвлечь – включала вспышками памятные счастливые моменты детства, юности, материнства... лица детей, мужа, подруги. Однако что-то молниеносно перетасовывало эти видения, настойчиво толкая несчастную к границе жизни. И отчаянные вспышки сопротивления души тут же топились в огромном океане слёз жалости к себе. Это эгоизму единственно верным выходом представлялось самоубийство.

   Так и не успела душа спасти себя для вечной жизни, о которой в тогдашнем атеистическом окружении даже и не помышляли...

 

Римма

   Римму разбудил телефонный звонок: случилась беда. Подруга нашла выход из затянувшейся депрессии. Но шагнула не навстречу исцелению, а во тьму. Задуманное сумрачным сознанием искало удобного момента. И никто не смог остановить её. Дети были у бабушки, а мужа не оказалось ночью, но пропадал не на охоте с друзьями. Вот ружьё и оказалось свободным. А рядом, наверно, была только преданная депрессия, цепко обнимавшая её поникшие плечи да гладившая забытыми ласками рук мужа по голове, в которой усталый мозг увяз в киселе из безрадостности, обид, слёз, тоски, страхов.

   Отчаяние от непоправимого накатило на Римму. Как же она не смогла помочь единственной подруге, уберечь от рокового выбора, как и остальные, не поняла, что депрессия и в самом деле заболевание, которое нужно лечить? Откуда было знать, что тогда происходят изменения в химических процессах мозга и человеку просто необходима помощь. Для несчастного, угнетённого чувством собственной ничтожности, мучительны переживаемые утрата привязанностей, отчуждение от продолжающейся рядом жизни, ангедония, когда уже просто невозможно испытывать какое-либо удовольствие. И такое состояние настолько невыносимо, что человек может в какой-то момент принять решение о бессмысленности жизни. Единственным способом прекратить страдания будет казаться самоубийство.

   Римма мучительно пыталась припомнить что-либо в поведении Инны, указывавшее бы на суицидные мысли. Да, та стала замкнутой, даже отчуждённой, часто говорила, что никому не нужна, была чрезмерно критична по отношению к себе, и как будто утратила способность переживать радость. Однажды даже говорила с ней, как бы прощаясь, но Римма тогда уезжала в обычную плановую командировку и не обратила особого внимания, что Инна так расчувствовалась.

   Сколько раз Римма убеждала подругу в том, что нужно выкинуть мысли о своей никчёмности, взять себя в руки, перестать видеть в негативе окружающее, искажённую действительность. Однако это было малоубедительно, потому как сама такому практически не следовала. Но ведь главное надеяться, что при всех сложностях жизненных ситуаций выход есть всегда, надо только помнить и знать, что со временем притупляется даже самая, казалось бы, нестерпимая боль и обида. Уж она-то знала по себе. Может, поделись она тогда своей горькой тайной с подругой, расскажи через какие чувства безнадёжности, страха и безрадостности пришлось пройти покалеченному ребёнку, отвлекла бы ту от суицидных мыслей, вызвав в ней острую потребность сопереживания. Но вышло так, что не увидела Инна другого пути решения своих проблем, как избавление таким жутким способом от чудовищной бесконечной нестерпимой боли отчаяния. А ведь будь окружающие более внимательны, добры и заботливы – это могло спасти жизнь. Но не увидели близкие, что она погружена в такую безысходность, что не захотела жить.

   Случившийся суицид оставил чудовищный эмоциональный след у всех вовлечённых в эту историю лиц. Оттого что не удалось предотвратить самоубийство, Римма испытывала горькое чувство вины и угрызения совести, как и члены семьи Инны, которых к тому же мучили стыд и чувства гнева по отношению к умершей. И муж, и свекровь, и отношения в семье разом оказались предметом кривотолков, превративших жизнь в затянувшийся кошмар. У потрясённых детей разум вообще отказывался что-либо принимать. Упавшее на их хрупкие плечи сиротство разрушило картину их счастливого детства. Но кто может знать, разбалансированная болезнью психика матери не нанесла бы большего увечья их душам? А о душе грешницы, обречённой на вечные мытарства и истязания, никто и не задумывался.

   Как непоправимо горька была для Риммы потеря единственного самого близкого человека. Вырвавшееся вдруг: «Господи, да как же так?..» – неожиданное обращение к Богу, адресное, а не привычный оборот речи, употребляемый как междометие постоянно и бездумно только как сигнал эмоций, встряхнуло женщину. Вопрос растерянного несмышлёныша ко всезнающему отцу. Да это проклюнулся сквозь бетонную темницу души росток веры! В пропитанной атеизмом стране, что знало поколение Риммы о вере в бога, о заповедях, которым отнюдь не было места ни в жизни людей, ни в их душах. А на страже советского человека свободного, верящего в светлое будущее, стояли многочисленные щиты с Моральным кодексом строителя коммунизма. В эти принципы Кодекса была, однако, включена определённая система практически укрытых от народа религиозных взглядов, свод моральных норм и типов поведения для того, чтобы эта коммунистическая идеология лучше воспринималось общественным сознанием. Впрочем, через четверть века Кодекс уже отсутствовал в новой редакции Устава коммунистов. А для народа и подавно стали давно общим местом лозунги о добросовестном труде на благо общества, непримиримости к несправедливости, стяжательству, карьеризму, о братской солидарности со всеми народами, о высоком сознании общественного долга, прививавшие дух коллективизма, который просто подавлял любую индивидуальность.

   За пионерско-комсомольскую юность впиталось, что советский человек вообще живёт по моральным нормам не из страха перед каким-то грозным богом, в рабском трепете перед его гневом как какие-нибудь сектанты – а сознательно стремится к совершенствованию мира. Только о каком совершенствовании мира шла речь, если человек даже не осознавал степень своего несовершенства, лишь повторяя хрестоматийное: «Всё – в человеке, всё для человека! Существует только человек, всё же остальное – дело его рук и его мозга!.. Человек – это звучит гордо!». Где уж увидеть собственную тьму, если непомерно раздутому эгоизму света от божественной правды… не видно! Хотя тогда уже в застойный период декларируемого развитого социализма всеми замечались противоречия между лозунгами и реальной действительностью. Когда только на словах формировалась высокая духовность и мораль с возможностями для всестороннего и гармоничного развития для каждого, а на деле – общество, освобождённое от инакомыслия, изоляция от любого внешнего влияния на умы, борьба с некоммунистическими ценностями и с религией в том числе.

   Боль от потери подруги огненным шаром прокатилась по нутру Риммы, сотрясла и словно вышибла нечто, запечатавшее душу от ярких жизненных красок и ощущений, радостного восприятия света. Это было укоренившееся недовольство жизнью с недоверием ко всему. Она вдруг по-другому увидела своё унылое существование. До времени перемен в советском государстве было ещё не близко. И открывшийся вдруг интерес к вере угрожал Римме распрощаться с партийным билетом. Но уже в одной из командировок в столицу негаданно получила возможность прочитать в читальном зале ленинской библиотеки редкую книгу Ренана о жизни Иисуса, как личности, а не мифологического персонажа. Тогда же побывала в Троице-Сергиевой Лавре на литургии и даже приобрела иконку Богородицы. Если бы только она могла такими новыми чувствами поделиться до гибели подруги. Может быть, откройся раньше вера для них, не совершилось бы ужасного бегства Инны из жизни.

   Римма ещё не знала молитв, как следовало вести себя в храме и не держала в руках Библии. Но в душе уже потихоньку рассеивался мрак безверия. Робкая любовь к себе, осквернённой девочке, начала пробивать дорогу в панцире из обид, подозрительности, уныния. Так что, когда началась перестройка в стране, Римма уже готова была и к восприятию воскрешённой парадигмы, объясняющей мироустройство. Она, наконец, смогла читать Евангелие, труды отцов церкви, увидеть известный миру христианский фильм «Иисус» Джона Хеймана, потрясший до глубины души зримым откровением истории Христа, его распятия, воскресения.

   Многое становилось понятным, открывались библейские истины. Римма, наконец, увидела бездну, куда влекло укоренившееся в ней уныние – как оказалось один из главных грехов. Ведь эта смертоносная зараза, управлявшая ею, отравляла ощущение жизни с того самого, погрузившего в ад, момента. Этому врагу она скармливала свою жизнь. Уныние как пряха ткала полотно непроницаемое ни для лучей света, ни для радостных звуков жизни, заставляла чувствовать Римму бедной сиротой, которой лишь эго шептало, что её никто не понимает, не ценит, к ней все несправедливы и как многого ей недодали. И это же уныние мешало в полной мере испытывать любовь, радость от семейной жизни, счастье материнства, препятствовало расцвету чувственности зрелой женщины. А когда к нему добавилась и депрессия после развода, несчастливица ещё больше погрузилась в мысли о своей никчёмности, обиды и

тоску, вместо того чтобы собирать, сохранять положительные, радостные воспоминания. Ведь они же случались, вот только хранить их было негде. Была ли хоть укромная часть души, не испытывавшая страха перед жизнью и её проблемами, ощущениями беспомощности, бессилия? Зато отрицательная информация дотошно копилась на радость неврозам, перекрашивая, заполняя тёмными красками все светлые стороны жизни, деформируя зрение, слух, вкус.  Римма, заваленная доступными книгами по психологии, только позже из религиозной литературы узнала, что уныние и депрессия – формы лукавого духа, гордыни человеческой. Это болезни души, помрачающие ум, расслабляющие волю. Они всегда начинаются с обид, когда возникают мысли о том, что мир несправедлив. Когда человек чрезмерно занят своими переживаниями, то становится равнодушным к чужим страданиям, угасает любовь к окружающим, перестают радовать чужие радости и появляется зависть. Уныние рождается там, где угасает вера в Бога, а вместе с ней надежда и любовь ко всему. Вот и получается, уныние – грех маловерия, тягчайший грех, потому как может привести к отчаянию, к мысли ухода из жизни. И это высшее проявление гордыни, протест против Творца, против жизни, против всех. Надеяться, что со временем всё пройдет – неразумно. Время грехов не лечит.

   Обретя веру, Римма нашла подсказку, как победить уныние. Надо постараться избавиться от печали за свою нескладную жизнь. Но прежде подавить в душе гнев на складывающиеся обстоятельства, на себя, чтобы агрессия не открывала доступ к душе иным силам, толкающим к осуждению, раздражению, хитрости, управляющим эгоизмом, злостью, подстегивающим самолюбие. Следует научиться обуздывать свои страсти и эмоции, навести порядок в душе, очистить от страхов, тяжёлых воспоминаний и обиды, поблагодарить за уроки, а обстоятельствам жизни улыбнуться как учителям – словом осветлять жизнь. И, конечно, надо смеяться над своими трудностями. Вот гордыня точно не способна посмеяться над собой. Потому это чувство юмора по отношению к самому себе – лучшее лекарство от гордыни. Нужна душе ещё и животворящая и освящающая душу благодать, которую можно получить через таинство причастия – благодатное приобщение души к высшей природе, к вечной жизни. Это своего рода питание души, однако обязательно условие усмирения души, когда искренне прощаешь всех за причинённое зло. В это надо верить. Вера – это не только соблюдение заповедей, это прежде всего доверие Богу и благодарение за всё. Только накопив внутреннего света, можно побороть уныние, узреть божественный промысел вокруг и в обстоятельствах жизни.

   Именно вера и помогла понять Римме греховность её уныния, вытащила из него и дала импульс к постижению сути своей. Многое предстояло обдумать, попробовать понять по-новому. Так своевременна возможность исправить мироощущение в себе, взаимоотношения с сыновьями, родными, бывшим мужем. И Римма просила у Бога прощения, что неосознанно отвергала жизнь с её горькими уроками, жила в постоянном осуждении всего и близких. Ведь она своим упрятанным в душе несчастьем сполна поделилась с сыновьями, мужем, непрощённой матерью.

   Когда Римма узнала, что в мозге человека, в центральной нервной системе, есть центры, которые вырабатывают гормоны стресса, и есть нервные клетки, которые вырабатывают гормоны радости, и что зона мозга, которая вырабатывает гормоны радости, в семь раз больше зоны стресса, а гормонов радости известно более полутора тысяч, тогда как гормонов стресса всего пять, ужаснулась тому, что всё время находилась именно в зоне стресса вместе со своими постоянными воспоминаниями о всех злоключениях. Наконец-то, в кошмарных снах с мучительно долгим падением в пропасть она достигла дна, колени согнулись, присела почти и… оттолкнулась вверх. Боже, Ты даровал возможность прожить жизнь в радости, в любви, в счастье. Есть вера – то непременно есть и надежда. Несчастная Инна этого так и не узнает. Не смогла она, закутанная в переживания эго, безверие, избегнуть адской бездны хаоса, сокрытой в душе. Если бы кто помог тогда ей, попавшей в болото депрессии, указать направление к Спасителю.

 

   Много времени утекло с той поры. А сколько кануло в прошлое. Исчезла некогда огромная советская страна, рассыпалось декларируемое братство социалистических республик. Коммунистическую идеологию успешно вытеснил капитализм, круто поменяв мировоззрение у народа, прежде единодушного следовавшего в единстве с родной компартией к светлому будущему. Хлынувшая потоком информация меняла умонастроения, меняла людей, заполняя другими мыслями, ощущениями иной свободы, открывая необъятное пространство интернета.

   Желаемое, кажущееся свободомыслие, однако вполне вписывается в рамки навязываемой социумом морали, которая зачастую иная, чем неизменные законы мироздания. Узнавать – не тождественно познавать. И подчас интеллекту во многом уступает душа – хозяйка внутреннего психического мира человека, его переживаний, настроений, чувств, вобравшая в себя весь опыт и знания предыдущих воплощений. Но она знает не столько больше или меньше, чем сознание, ум, сколько знает совсем другое. Счастливы те, кто понимает и принимает это. Сколько было в истории кодексов, но заповеди библейские так и остались неизменным числом. И соблюдение их, формирующих внутренний самоконтроль, – пропуск для души в вечность. Главное – беречь свои души, бессмертное нематериальное начало в человеке, связывающее его с Богом, понимая ценность жизни, дарованной свыше.

   Давно уже нет рождественских вьюг, метелей. Сквозь тучи выглянуло солнце. Необычно для зимы: дождь – град – гром и радуга. Град из какой-то загулявшейся тучки насмешливо барабанил по ярким тентам ярмарочных палаток, зонтам прохожих и берету Риммы. Рождественские песни задорно соперничали с раскатами грома. Радуга отражалась в стеклянных панелях небоскрёбов, окруживших уютно расположившийся неугомонный рождественский базар.

   Перемены должны быть. Постоянным должно оставаться ощущение радости жизни – как по-прежнему яркие новогодние ёлки в витринах и запах любимых коричных яблок и жареных каштанов.